Колымский рассказ со столь интригующим названием любят школьные учителя. На образовательных сайтах осуждают «нравственное преступление» Кубанцева, поехавшего на Север за длинным рублем, там сместившего отличного хирурга, а годы спустя предавшего память.
[Дебют] Марина Рубанцева
ПЕРСОНАЖ ШАЛАМОВА
Случается порой такое: прожил человек инженером, агрономом, медиком, водителем. Заодно, конечно, и читателем — рядовым, как большинство вокруг. А потом, нередко уже в его отсутствие, выясняется, что ненароком он и сам попал в литературу. Вот пример.
В сборниках произведений Варлама Шаламова, статьях и книгах о нем можно встретить фотографию 1948 года. На ней группа медиков Центральной больницы для заключенных в поселке Дебин, на левом берегу Колымы. Второй справа во втором ряду — Шаламов. А в первом ряду, в центре, вижу своего деда, Александра Александровича Рубанцева. С октября 1947-го он заведовал хирургическим отделением, в котором заключенный Шаламов начал трудиться еще зимой, после фельдшерских курсов. Их общение продолжалось около года. Рубанцев — один из персонажей Колымских рассказов.
Он на девять лет старше Шаламова. Родился в Макеевке, учился в Екатеринославе. Начинал в украинской провинции, потом переехал с семьей в Московскую область. Пунктуальный правдолюб сменил несколько больниц, пока не осел в Истре — на одолженные деньги удалось построить дом. Было это в конце тридцатых, и как следует обжиться не успели. 22 июня дед получил повестку и прошел всю войну хирургом фронтовых и эвакогоспиталей. Вернуться в свой дом ему не довелось: в боях ноября 41-го сгорела дотла вся деревянная Истра. От жилища Рубанцевых уцелели фундамент да армейская кровать хозяина, которая потом прослужила ему до конца. Поработав в Подмосковье, он завербовался на Дальстрой.
О враче и человеке Рубанцеве колымской поры известно из рассказа 1962 года «Потомок декабриста». Этот «…дельный, опытный работник… не ладил с «высоким» начальством, ненавидел подхалимов, лжецов… умный человек самостоятельных суждений… разгонял бездельников и рвачей». Когда неудобного сотрудника убрали из больницы, «во врачебных кабинетах начались пьянки», а истощенным дистрофикам стали оперировать язву желудка. Они не выдерживали, погибали, и тогда «опыт и милосердие Рубанцева вспомнились больничным врачам». Конечно, дед так и не узнал о том, что попал в литературу.
Шаламов не дождался публикации своей прозы на родине. Но в пятидесятые-шестидесятые к советскому читателю уже прорывались его стихи. В мартовском номере за 1965-й журнал «Знамя» начал печатать эпопею Кожевникова «Щит и меч». Сосед по коммуналке в подмосковных Снегирях посоветовал чтиво деду. И тот в числе шести авторов раздела поэзии увидел — Варлам Шаламов. Имя редкое, не тот ли старший фельдшер из больницы на Левом берегу? В Мосгорсправке получил адрес… Варлам Тихонович ответил сразу же.
Москва, 25 марта 1965 г.
Дорогой Александр Александрович!
Я бесконечно был обрадован Вашим письмом. Несколько раз спрашивал при встрече с колымчанами, никто не знал ничего. Я пробыл в лагере 17 лет, и за это время встретил очень мало людей — буквально единицы — людей, которые при столкновении с действительностью, с живой жизнью нашли в себе мужество изменить то предвзятое мнение, с которым эти люди приехали на Колыму, — и они не только сумели изменить мнение, но и сочли своим нравственным долгом активно действовать в соответствии с новым, более глубоким пониманием вещей. Я никогда не забуду и надеюсь еще много написать о нашем знакомстве с Вами, и о Лиле Федоровне[*], и о всей этой левобережной, такой своеобразной жизни. Вы и Ваше поведение — как раз тот случай, который укрепляет веру в людей. Желаю Вам и Лиле Федоровне крепкого здоровья, душевного мира и покоя. Как сын Ваш, напишите. Буду рад в любое время видеть Вас и Лилю Федоровну. Только я оглох после Колымы и говорить с Вами будет кто-нибудь другой, а лучше — письмо. Еще раз самый сердечный привет Вам и Лиле Федоровне. Отвечайте скорее.
Ваш В. Шаламов.
Не вняв пожеланию Варлама Тихоновича («лучше — письмо»), дед отправился к нему на Хорошевское шоссе. Кто помогал общаться, не известно, но о главном для Шаламова моменте встречи — финал рассказа «Прокуратор Иудеи».
«…Через семнадцать лет Кубанцев вспоминал имя, отчество каждого фельдшера из заключенных, каждую медсестру, вспоминал, кто с кем из заключенных «жил», имея в виду лагерные романы. Вспомнил подробный чин каждого начальника из тех, что поподлее. Одного только не вспомнил Кубанцев — парохода «КИМ» с тремя тысячами обмороженных заключенных. У Анатоля Франса есть рассказ «Прокуратор Иудеи». Там Понтий Пилат не может через семнадцать лет вспомнить Христа».
За своего «Прокуратора…» Шаламов взялся сразу, по горячим следам. 30 мая он пишет Георгию Георгиевичу Демидову, бывшему узнику Колымы, также работавшему в Центральной больнице:
«…Фамилия хирурга, который забыл про этап с отморожениями, — Рубанцев. Он одобряет доктора Доктора — одну из самых зловещих колымских фигур, на мой взгляд. Впрочем, Рубанцева я больше вряд ли увижу, я написал про него рассказ “Прокуратор Иудеи” на франсовский мотив…»
В рассказе Шаламова действуют два хирурга. Теряющий выдержку, раздавленный лагерной реальностью новый зав отделением Алексей Алексеевич Кубанцев. И его предшественник — решительный, забывающий в деле себя и свои обиды бывший заключенный Браудэ (в жизни Валентин Николаевич Траут). Почему писатель, утверждавший, что каждый его рассказ — «абсолютная достоверность… достоверность документа», использовал псевдонимы? Почему страшное 5 декабря назвал самым первым днем колымской службы Кубанцева и тем частично оправдал его беспомощность? Из-за обращения к чужому мотиву — ведь ему никогда «не было нужды пользоваться чьей-то чужой схемой… чужой идеей»? Или оттого что «грех» Кубанцева, не вспомнившего зло других, не уравнять со злом Пилата?
Колымский рассказ со столь интригующим названием любят школьные учителя. На образовательных сайтах осуждают «нравственное преступление» Кубанцева, поехавшего на Север за длинным рублем, там сместившего отличного хирурга, а годы спустя предавшего память. Итог печален: «из-за таких людей, которые видя — не видели, слыша — не слышали, и стал возможен весь тот ужас, начавшийся в России в 1937 году».
Правда, в тексте Шаламова должность у Браудэ отнимает не вольнонаемный новичок, а высшее начальство — бывший зэк да еще с немецкой фамилией! В том, первом после 17 лет, письме Рубанцева к Варламу Тихоновичу есть красноречивая фраза: «Если Вы отзоветесь — я сообщу и Трауту — он в Жданове и пишет нам часто». Понятно, что человеку, который тебя сместил, не станешь писать ни часто, ни редко.
«Из всего прошлого остается документ, но не просто документ, а документ эмоционально окрашенный, как Колымские рассказы», — считал Шаламов. И признавал, что его тревожит «несовершенство инструмента, называемого памятью» («утрачено слишком многое — и в пейзаже, и в интерьере, и, самое главное, в последовательности ощущений»). Этим утратам он находил объяснение: «Человек лучше запоминает хорошее, доброе и легче забывает злое. Воспоминания злые — гнетут, и искусство жить, если таковое имеется, — по существу есть искусство забывать».
Не помню, чтобы дед упоминал о Колыме. Разве что о тамошних морозах или о ком-то из знакомых, том же Трауте. Рассказов «про войну» тоже от него не слышала. Дочери своей говорил, что когда-нибудь, не скоро будет написана подлинная история войны. После Колымы он работал в амбулатории снегиревского кирпичного завода. Точно в 60, дабы «не мешать молодым», ушел на пенсию, но с профессией не порвал. Раз в году месяц-полтора подменял коллегу-отпускницу (летний «длинный рубль» позволял навещать сестер в Украине). А главное, на общественных началах лечил, возил на консультации в столичные клиники, в различных кабинетах и через районную газету пытался решать проблемы общепита и школьной санитарии. Доктора Рубанцева поселок хорошо знал. Проститься с ним в местный клуб пришли десятки снегиревцев.
Сын его, упоминаемый в рассказах и письме Варлама Тихоновича, пятнадцатилетним пошел в армию и заканчивал десятилетку на Колыме младшим сержантом, после полковой артшколы. Мой дядя Игорь Александрович прожил 92 года. Разбирая недавно его библиотеку, я наткнулась на небольшую, в мягкой обложке книжечку стихов Варлама Шаламова. Это изданные «Советским писателем» в 1972-м, после мучительных проволочек и сокращений «Московские облака». На титуле надпись: «Александру Александровичу Рубанцеву с глубоким уважением — автор. Москва, 30 марта 1973».
Значит, все-таки свиделись еще раз. Деду оставалось жить целый год, и пока он был довольно мобилен. Думаю, заметил в киоске книжку, обрадовался, написал или позвонил автору. А тот по какой-то причине не отказался от встречи. О чем говорили, что вспоминали? Тем же 1973-м датирован один из последних Колымских рассказов — «Афинские ночи». Здесь тоже присутствует хирург Рубанцев, точнее — подает голос. Всего две реплики, но они взрывают ход собрания-судилища, устроенного начальником больницы по фамилии Доктор. Новый зав отделением, фронтовой хирург отвергает ложь, настаивает на истине.
Левый берег. 1948. Хирургическое отделение Рубанцева
Место хранения оригинала фото: РГАЛИ. Фонд 2596. Оп. 1. Ед. хр. 75. Л. 8. Подпись В.Т. Шаламова: «Левый берег. 1948. Хирургическое отделение Рубанцева».
Примечание
[*] Анна Федоровна Ушаковская — вторая жена А.А. Рубанцева. Из-за неразборчивости его почерка при публикации переписки превратилась в «Лилю».
